Непустяшные пустяки
Честертон был не только автором серии великолепных детективов, главный герой которых – католический священник отец Браун, но и прекрасным эссеистом. В своих великолепных эссе Честертон непостижимым образом перескакивает с предмета на предмет, сочетая легкость с мудростью.

Гилберт Честертон

Лавка призраков[1 - Лавка призраков – аллюзия на название романа Ч. Диккенса «Лавка древностей» (1840–1841).](Радостный сон)

Из сборника «Непустяшные пустяки»

Почти все лучшее на свете можно купить за полпенса, кроме солнца, конечно, луны, земли, звезд, гроз и друзей. Их мы получаем даром. Но общее правило ясно. На соседней улице, например, вы можете за полпенса покататься в трамвае, а трамвай – летучий замок из сказки. На полпенса можно купить много разноцветных конфет.

Если вы хотите узнать, сколько дивных вещей стоят полпенса каждая, сделайте то, что сделал я вчера вечером. Я прижался носом к стеклу маленькой, слабо освещенной лавки на одной из самых серых и узких улочек Баттерси. Прямоугольник света был неярок, но в нем (как сообщил мне однажды мальчик) сверкали все цвета, какие только есть. Игрушки бедняков похожи на детей, которые их покупают, – они грязны, но пестры. А для меня пестрота и яркость важнее чистоплотности, ибо они связаны с духом, она – с телом. Вы уж меня простите, я демократ; я знаю, что старомоден.

Пока я смотрел во дворец карликовых чудес, на зеленые омнибусы, синих слонов, черных кукол, красные ковчеги, я впал в какое-то забытье. Витрина стала для меня ярко освещенной сценой, на которой играют многоцветную комедию. Я забыл серые дома и хмурых людей, как забываешь в театре темноту зала и смутную толпу зрителей. Мне казалось, что предметы за стеклом малы не потому, что они игрушки, а потому, что они далеко. Зеленый омнибус шел в Бейзуотер мимо просторных пустырей. Слон посинел не от краски, а от дали. Куклы были неграми среди пламенной листвы в краях, где все растения – пламя, один человек черен. Ковчег, корабль земного спасения, плыл по бурному морю, алея в лучах первого утра надежды.

Наверное, всякий знает те провалы сознания, когда лицо друга кажется нам бессмысленным сочетанием усов и пенсне. Начинаются они незаметно и медленно, кончаются быстро, словно мы врезались на бегу в прохожего. Со мной очень часто так и бывало; но и вообще в себя приходишь внезапно, и наваждение исчезает, как не было. Сейчас я очнулся и понял, что гляжу в игрушечную лавку, но не совсем пришел в себя. Мне казалось, что я попал в странный мир или сделал что-то странное, совершил чудо или грех.

Словом, ощущение было такое, будто я переступил какой-то нравственный порог.

Чтобы стряхнуть это туманное и опасное чувство, я вошел в лавку и попытался купить деревянных солдатиков. За прилавком стоял очень старый, немощный человек. И лицо его, и голова обросли густыми волосами, белыми, словно вата. Он был слаб, быть может даже болен, но в глазах его не было печали; скорее казалось, что он вот-вот тихо уйдет в небытие. Солдатиков он мне дал, но денег как будто не заметил; потом посмотрел на них, поморгал и отодвинул их в сторону слабой рукой.

– Нет, нет, – негромко сказал он. – Я денег не беру. Да, не беру. Мы люди старомодные.

– По-моему, – заметил я, – это очень новая мода.

– Никогда не беру, – твердил старик, моргая и сморкаясь, – Всегда все дарю. Я уж стар, поздно мне меняться.

– Господи! – воскликнул я. – Вы прямо Рождественский Дед.

– Я и есть Рождественский Дед, – виновато сказал он и снова высморкался.

Фонари еще не горели, и я ничего не видел за окном. Витрина сверкала на фоне мрака. На улице стояла тишина – ни голосов, ни шагов, словно я забрел в бессолнечный, безмолвный мир. Здравый смысл отказал мне, и я даже не удивился.

– У вас больной вид, – почему-то сказал я.

– Я умираю, – ответил он.

Я промолчал, и он заговорил снова:

– Нынешние ко мне не ходят. Ничего не пойму. Чем-то я не угодил новомодным и ученым людям. Одни говорят, я внушаю суеверия и народ становится слабее. Другие говорят, я дарю сосиски и народ становится грубее. Просто не знаю, чего они хотят. Разве можно быть слишком добрым или слишком радостным? Не пойму. Одно мне понятно: они, эти нынешние, живут, а я вот умираю.

– Может, вы и умираете, – сказал я. – Вам виднее. Но что до них, не зовите это жизнью.

Мы оба замолчали, и мне казалось, что тишину не нарушит ничто. Но через несколько секунд я услышал быстрые шаги, которые становились все громче в полном молчании улицы. Какой-то человек влетел в лавку и остановился на пороге. Белая шляпа, словно в нетерпении, съехала на затылок, панталоны, по старой моде, были узки и пестры, галстук и жилет поражали пышностью, сюртук казался странным. Большие глаза светились и сверкали, как у вдохновенного актера, страстные и нервные черты оттеняла бахрома бородки. Пришелец окинул и старика, и лавку быстрым как молния взором.

– Господи! – воскликнул он. – Неужели это вы? Быть не может. А я зашел спросить, где ваша могила.

– Я еще не умер, мистер Диккенс, – слабо улыбнулся старик и поспешил прибавить: – Но умираю.

– Да вы и при мне умирали! – взволнованно сказал Диккенс. – И совсем не постарели с тех пор.

– Я давно еле жив, – сказал Рождественский Дед.

Диккенс выглянул на улицу и крикнул во тьму:

– Дик, он еще жив!

В дверях появился еще один призрак, повыше и пошире, краснолицый, в огромном парике и в шляпе времен королевы Анны. Голову он держал по-военному прямо, и лицо его казалось бы дерзким, если бы глаза не глядели жалобно, как у собаки. Шпага его звенела, словно ей было тесно в лавке.

– И впрямь, – сказал Ричард Стил, – это достойно удивления, ибо сей джентльмен умирал, когда мы писали о сэре Роджере де Каверли[2 - Роджер де Каверли – герой очерков Дж. Аддисона и Ричарда Стила (1672–1729) из журналов «Болтун» (1709–1711) и «Зритель» (1711–1712).] и его веселом Рождестве.

Я понимал все меньше, в лавке становилось темнее. Кажется, ее до краев заполнили пришельцы.

– И при короле нашем Иакове, – говорил дородный человек, смешно и упорно склонявший голову набок, – и при ее покойном величестве[3 - …при ее покойном величестве… – Речь идет о короле Англии с 1603 г. Иакове (Якове) I Стюарте (1566–1625) и Елизавете I Тюдор.] само собою разумелось, что добрые эти обычаи уходят из мира, а старик был так же стар.

По-видимому, это был Бен Джонсон.[4 - …это был Бен Джонсон. – Бенджамин Джонсон (1573–1637) – английский драматург и поэт.]

– Да я сам видел, как он умирал, – сказал другой человек в зеленом на нормано-французском наречии, и мне показалось, что это Робин Гуд.

– Я давно себя чувствую все так же, – тихо проговорил Рождественский Дед.

Чарлз Диккенс внезапно наклонился к нему.

– С каких пор? – спросил он. – С тех пор, как вы родились?

– Да, – отвечал старик, с трудом опускаясь в кресло. – Я умирал всегда.

Диккенс снял шляпу и взмахнул ею, словно призывая к мятежу.

– Я понял! – воскликнул он. – Вы никогда не умрете.